я много смотрю. кругом и порою вниз.
за спиной подпирает меня ледяная стена.
мои руки разбиты, и пальцы длинные, как кипарис,
дрожат в молитвенном жесте, неловко его возведя.
я пытался увидеть изнанку своей души.
и искал долго в беспамятстве несколько сотен дней.
каждый раз натыкался на немые вопросы из лжи:
кто я? где я? свой ли или ничей?
я бежал далеко без возможной оглядки назад.
и смотрел на безликие маски западных черствых лиц.
и срывался на крик, заглушая небесный набат,
что смеется над нами в всполохе ярких зарниц.
побывал на востоке, что сравним с трепетаньем по ветру цветов.
постигал в каждой тонкости культуру иную и быт.
я стоял там в горах, слушая голос ветров.
и спускался в глубины такие, где зловоньем смердит.
силясь поймать бестелесные солнца лучи
и пройти по дороге, горящею полной луной,
я ходил в темноте беспроглядной, не зажевши свечи:
как ушел я ни с чем, так вернулся - ни с чем и босой.
я смотрю в отражение - как было - всё то же, мое,
но не вижу того, что полжизни так рьяно искал,
и сейчас настоявшись, как сухое в бутылке вино,
я открылся и бесследно свой призрачный вкус растерял.

(с) yeahelf

"1984"

Он вспомнил, как однажды шел по людной улице, и вдруг из переулка впереди вырвался оглушительный, в тысячу глоток, крик, женский крик. Мощный, грозный вопль гнева и отчаяния, густое "A-а-а-а!" гудящее, как колокол. Сердце у него застучало. Началось! - подумал он. Мятеж! Наконец-то они восстали! Он подошел ближе и увидел толпу: двести или триста женщин сгрудились перед рыночными ларьками, и лица у них были трагические, как у пассажиров на тонущем пароходе. У него на глазах объединенная отчаянием толпа будто распалась: раздробилась на островки отдельных ссор. По-видимому, один из ларьков торговал кастрюлями. Убогие, утлые жестянки - но кухонную посуду всегда было трудно достать. А сейчас товар неожиданно кончился. Счастливицы, провожаемые толчками и тычками, протискивались прочь со своими кастрюлями, а неудачливые галдели вокруг ларька и обвиняли ларечника в том, что дает по блату, что прячет под прилавком. Раздался новый крик. Две толстухи - одна с распущенными волосами - вцепились в кастрюльку и тянули в разные стороны. Обе дернули, ручка оторвалась.
Уинстон наблюдал с отвращением. Однако какая же устрашающая сила прозвучала в крике всего двухсот или трехсот голосов! Ну почему они никогда не крикнут так из-за чего-нибудь стоящего!
Он написал: "Они никогда не взбунтуются, пока не станут сознательными, а сознательными не станут, пока не взбунтуются".

(с) Д. Оруэлл "1984"