я много смотрю. кругом и порою вниз.
за спиной подпирает меня ледяная стена.
мои руки разбиты, и пальцы длинные, как кипарис,
дрожат в молитвенном жесте, неловко его возведя.
я пытался увидеть изнанку своей души.
и искал долго в беспамятстве несколько сотен дней.
каждый раз натыкался на немые вопросы из лжи:
кто я? где я? свой ли или ничей?
я бежал далеко без возможной оглядки назад.
и смотрел на безликие маски западных черствых лиц.
и срывался на крик, заглушая небесный набат,
что смеется над нами в всполохе ярких зарниц.
побывал на востоке, что сравним с трепетаньем по ветру цветов.
постигал в каждой тонкости культуру иную и быт.
я стоял там в горах, слушая голос ветров.
и спускался в глубины такие, где зловоньем смердит.
силясь поймать бестелесные солнца лучи
и пройти по дороге, горящею полной луной,
я ходил в темноте беспроглядной, не зажевши свечи:
как ушел я ни с чем, так вернулся - ни с чем и босой.
я смотрю в отражение - как было - всё то же, мое,
но не вижу того, что полжизни так рьяно искал,
и сейчас настоявшись, как сухое в бутылке вино,
я открылся и бесследно свой призрачный вкус растерял.

(с) yeahelf

"1984"

Он вспомнил, как однажды шел по людной улице, и вдруг из переулка впереди вырвался оглушительный, в тысячу глоток, крик, женский крик. Мощный, грозный вопль гнева и отчаяния, густое "A-а-а-а!" гудящее, как колокол. Сердце у него застучало. Началось! - подумал он. Мятеж! Наконец-то они восстали! Он подошел ближе и увидел толпу: двести или триста женщин сгрудились перед рыночными ларьками, и лица у них были трагические, как у пассажиров на тонущем пароходе. У него на глазах объединенная отчаянием толпа будто распалась: раздробилась на островки отдельных ссор. По-видимому, один из ларьков торговал кастрюлями. Убогие, утлые жестянки - но кухонную посуду всегда было трудно достать. А сейчас товар неожиданно кончился. Счастливицы, провожаемые толчками и тычками, протискивались прочь со своими кастрюлями, а неудачливые галдели вокруг ларька и обвиняли ларечника в том, что дает по блату, что прячет под прилавком. Раздался новый крик. Две толстухи - одна с распущенными волосами - вцепились в кастрюльку и тянули в разные стороны. Обе дернули, ручка оторвалась.
Уинстон наблюдал с отвращением. Однако какая же устрашающая сила прозвучала в крике всего двухсот или трехсот голосов! Ну почему они никогда не крикнут так из-за чего-нибудь стоящего!
Он написал: "Они никогда не взбунтуются, пока не станут сознательными, а сознательными не станут, пока не взбунтуются".

(с) Д. Оруэлл "1984"

Petrel song

Над седой равниной моря ветер тучи собирает. Между тучами и морем гордо реет Буревестник, черной молнии подобный.
То крылом волны касаясь, то стрелой взмывая к тучам, он кричит, и - тучи слышат радость в смелом крике птицы.
В этом крике - жажда бури! Силу гнева, пламя страсти и уверенность в победе слышат тучи в этом крике.
Чайки стонут перед бурей, - стонут, мечутся над морем и на дно его готовы спрятать ужас свой пред бурей.
И гагары тоже стонут, - им, гагарам, недоступно наслажденье битвой жизни: гром ударов их пугает.
Глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесах... Только гордый Буревестник реет смело и свободно над седым от пены морем!
Всё мрачней и ниже тучи опускаются над морем, и поют, и рвутся волны к высоте навстречу грому.
Гром грохочет. В пене гнева стонут волны, с ветром споря. Вот охватывает ветер стаи волн объятьем крепким и бросает их с размаху в дикой злобе на утесы, разбивая в пыль и брызги изумрудные громады.
Буревестник с криком реет, черной молнии подобный, как стрела пронзает тучи, пену волн крылом срывает.
Вот он носится, как демон, - гордый, черный демон бури, - и смеется, и рыдает... Он над тучами смеется, он от радости рыдает!
В гневе грома, - чуткий демон, - он давно усталость слышит, он уверен, что не скроют тучи солнца, - нет, не скроют!
Ветер воет... Гром грохочет...
Синим пламенем пылают стаи туч над бездной моря. Море ловит стрелы молний и в своей пучине гасит. Точно огненные змеи, вьются в море, исчезая, отраженья этих молний.
- Буря! Скоро грянет буря!
Это смелый Буревестник гордо реет между молний над ревущим гневно морем; то кричит пророк победы:
- Пусть сильнее грянет буря!..

М. Горький
1901 г.

Источник: http://gorkiy.lit-info.ru/gorkiy/proza/rasskaz/pesnya-o-burevestnike.htm

Bonsai tree

Вот, к примеру, этому дубу почти сто лет,       
важно сообщает экскурсовод.

Бабушка гладит кудри корней
бугристой рукой,
что ж он дохляк такой?

Так задумано, объясняю, японскими мастерами.
В корзинке, допустим, кошка, геккон в террариуме.
Представь, у тебя есть дуб, ручной, вот такая кроха.

Недокармливают, заключает бабушка.
Да, говорю, кормят плохо.

Час еще мы гуляем под руку
по зеленому павильону.
Я глазею на живописный вяз, поразительную лиану,
на волшебную вишню в плошке, всю в зефирном цвету.
Бабушка — на горбуна,
голодного,
сироту.

Выходные она в тоске
поляну за домом косит.
В понедельник утром в сберкассе,
вот не смела трогать, да видно пора посметь,
просит выдать деньги, скопленные на смерть.

И в обед,
на коляске брата, почившего год назад,
ввозит маленький старый дуб
в свой маленький старый сад.
Драгоценную плошку,
вышвыривает сердито.
Посмотри, сколько здесь земли,
небось не видал земли-то.
Как там звался стиль этих пыток?
Мы им покажем стиль!

Дуб приживается через месяц
и начинает
расти.

Просыпаюсь от странных подземных толчков,
подскакиваю с кровати.
Свет небесный рассыпан на
миллионы пляшущих пятен.
Бесконечная крона
укрыла город и десяток окрестных сёл.
В месте бабушкиного дома,
в месте бабушкиного сада —
облака подпирает ствол.

На дубовом листе (формата А3) записка:
Здесь чудный вид.
Береги себя в меру, вползай, как сможешь.
Обнимаю, живи.

Берегу себя в меру. Вползти никак —
дуб у нас тут теперь святыня.
Вокруг хороводят попы, спецкоры, менты и их понятые,
биологи и туристы,
русалки в зеленых побегах кос.

Кстати, осенью
с неба падают желуди
величиной с арбуз.

необыкновенная Дана Сидерос

терракотовый и неровный

Старый голем
с надтреснутым голосом
и облупленным жбаном —
говорит:
мы такой народ,
что поделаешь, не судьба нам
завести свой дом и щенка,
нянчить мелочь, гладить невесту.
Покачал безмозглую амфору —
ставь на место.

Говорит:
когда от меня останутся черепки,
их раздавят в крошку,
вмешают в глину, взятую у реки,
так я стану тарелкой, крынкой
или птицей на изразце.
Или вновь человеком,
вот как сейчас,
но без выбоин на лице.

Говорит, да, я слышал,
что можно вклеить фарфор,
но меня сотворил гончар,
а не бутафор,
меня оживило слово,
и оно же держит в рассудке,
даже если слышу вранье
которые сутки.

Ты такой же, как я,
терракотовый и неровный,
значит, где-то внутри есть текст,
поищи,
напряги нейроны.
Текст ворочается в грудине
и еще не истлел пока.
Только этим ты отличаешься
от горшка.
(с) Дана Сидерос

Раскопки

 Д. Сидерос

Один мой друг завел себе ангела,
настоящего,
с белыми крыльями и тревожным светом в груди.
Ему предлагали рыбок, кота, гигантского ящера –
не брал: рыбок целое море, а ангел – всего один.

Нормальный попался ангел:
красивый, послушный, ласковый.
Слегка мелковат, но зато освещает комнату в темноте
и балует всех под вечер такими сказками,
каких человек не сложил бы,
да и не захотел.

Мой друг недавно устроился
на вторую работу.
Ангел в доме – не мышка, в содержании дорог.
Он же видеть не хочет супов, котлет и компота,
ему подавай нектар,
креветки,
пармезан в помидорах.

Он пьёт только чистый виски,
спит исключительно сидя,
но чтобы кто-нибудь рядом всё время стоял
с опахалом.
Друг мой стоит.
Сдувает пылинки.
Всё в наилучшем виде.
Недавно они завели грифона, будто забот не хватало.

Я временами ворчу, говорю, зачем тебе это?
Пользы ведь от него никакой, зато по горло возни.
Друг молча смотрит.
В усталых глазах – острые блики света.
И что-то такое...
такое...
Не могу объяснить.

Много Блока

Заклятие огнем и мраком

За всё, за всё тебя благодарю я:

За тайные мучения страстей,

За горечь слез, отраву поцелуя,

За месть врагов и клевету друзей;

За жар души, растраченный в пустыне. 

Лермонтов 

1
О, весна без конца и без краю —
Без конца и без краю мечта!
Узнаю тебя, жизнь! Принимаю!
И приветствую звоном щита!

Принимаю тебя, неудача,
И удача, тебе мой привет!
В заколдованной области плача,
В тайне смеха — позорного нет!

Принимаю бессонные споры,
Утро в завесах темных окна,
Чтоб мои воспаленные взоры
Раздражала, пьянила весна!

Принимаю пустынные веси!
И колодцы земных городов!
Осветленный простор поднебесий
И томления рабьих трудов!

И встречаю тебя у порога —
С буйным ветром в змеиных кудрях,
С неразгаданным именем бога
На холодных и сжатых губах...

Перед этой враждующей встречей
Никогда я не брошу щита...
Никогда не откроешь ты плечи...
Но над нами — хмельная мечта!

И смотрю, и вражду измеряю,
Ненавидя, кляня и любя:
За мученья, за гибель — я знаю —
Всё равно: принимаю тебя!

24 октября 1907

Больше Блока богу Блока

2

Приявший мир, как звонкий дар,
Как злата горсть, я стал богат.
Смотрю: растет, шумит пожар —
Глаза твои горят.

Как стало жутко и светло!
Весь город — яркий сноп огня,
Река — прозрачное стекло,
И только — нет меня...

Я здесь, в углу. Я там, распят.
Я пригвожден к стене — смотри!
Горят глаза твои, горят,
Как черных две зари!

Я буду здесь. Мы все сгорим:
Весь город мой, река, и я...
Крести крещеньем огневым,
О, милая моя!

26 октября 1907

3

Я неверную встретил у входа:
Уронила платок — и одна.
Никого. Только ночь и свобода.
Только жутко стоит тишина.

Говорил ей несвязные речи,
Открывал ей все тайны с людьми,
Никому не поведал о встрече,
Чтоб она прошептала: возьми...

Но она ускользающей птицей
Полетела в ненастье и мрак,
Где взвился огневой багряницей
Засыпающий праздничный флаг.

И у светлого дома, тревожно,
Я остался вдвоем с темнотой.
Невозможное было возможно,
Но возможное — было мечтой.

23 октября 1907

4

Перехожу от казни к казни
Широкой полосой огня.
Ты только невозможным дразнишь,
Немыслимым томишь меня...

И я, как темный раб, не смею
В огне и мраке потонуть.
Я только робкой тенью вею,
Не смея в небо заглянуть...

Как ветер, ты целуешь жадно.
Как осень, шлейфом шелестя,
Храня в темнице безотрадной
Меня, как бедное дитя...
Рабом безумным и покорным
До времени таюсь и жду
Под этим взором, слишком черным.
В моем пылающем бреду...

Лишь утром смею покидать я
Твое высокое крыльцо,
А ночью тонет в складках платья
Мое безумное лицо...

Лишь утром во'ронам бросаю
Свой хмель, свой сон, свою мечту...
А ночью снова — знаю, знаю
Твою земную красоту!

Что' быть бесстрастным? Что' — крылатым?
Сто раз бичуй и укори,
Чтоб только быть на миг проклятым
С тобой — в огне ночной зари!

Октябрь 1907

5

Пойми же, я спутал, я спутал
Страницы и строки стихов,
Плащом твои плечи окутал,
Остался с тобою без слов...

Пойми, в этом сумраке — магом
Стою над тобою и жду
Под бьющимся праздничным флагом,
На страже, под ветром, в бреду...

И ветер поет и пророчит
Мне в будущем — сон голубой...
Он хочет смеяться, он хочет,
Чтоб ты веселилась со мной!
И розы, осенние розы
Мне снятся на каждом шагу
Сквозь мглу, и огни, и морозы,
На белом, на легком снегу!

О будущем ветер не скажет,
Не скажет осенний цветок,
Что милая тихо развяжет
Свой шелковый, черный платок...

Что только звенящая снится
И душу палящая тень...
Что сердце — летящая птица...
Что в сердце — щемящая лень...

21 октября 1907

6

В бесконечной дали' корридоров
Не она ли там пляшет вдали?
Не меня ль этой музыкой споров
От нее в этот час отвели?

Ничего вы не скажете, люди,
Не поймете, что темен мой храм.
Трепетанья, вздыхания груди
Воспаленным открыты глазам.

Сердце — легкая птица забвений
В золотой пролетающий час:
То она, в опьяненьи кружений,
Пляской тризну справляет о вас.

Никого ей не надо из скромных,
Ей не ум и не глупость нужны,
И не любит, наверное, темных,
Прислоненных, как я, у стены...

Сердце, взвейся, как легкая птица,
Полети ты, любовь разбуди,
Истоми ты истомой ресницы,
К бледно-смуглым плечам припади!

Сердце бьется, как птица томится —
То вдали закружилась она —
В легком танце летящая птица,
Никому, ничему не верна...

23 октября 1907

7

По улицам метель метет,
Свивается, шатается.
Мне кто-то руку подает
И кто-то улыбается.

Ведет — и вижу: глубина,
Гранитом темным сжатая.
Течет она, поет она,
Зовет она, проклятая.

Я подхожу и отхожу,
И замер в смутном трепете:
Вот только перейду межу —
И буду в струйном лепете.

И шепчет он — не отогнать
(И воля уничтожена):
«Пойми: уменьем умирать
Душа облагорожена.

Пойми, пойми, ты одинок,
Как сладки тайны холода...
Взгляни, взгляни в холодный ток,
Где всё навеки молодо...»

Бегу! Пусти, проклятый, прочь!
Не мучь ты, не испытывай!
Уйду я в поле, в снег и в ночь,
Забьюсь под куст ракитовый!

Там воля всех вольнее воль
Не приневолит вольного,
И болей всех больнее боль
Вернет с пути окольного!

26 октября 1907

8

О, что' мне закатный румянец,
Что' злые тревоги разлук?
Всё в мире — кружащийся танец
И встречи трепещущих рук!

Я бледные вижу ланиты,
Я поступь лебяжью ловлю,
Я слушаю говор открытый,
Я тонкое имя люблю!

И новые сны, залетая,
Тревожат в усталом пути...
А всё пелена снеговая
Не может меня занести...

Неситесь, кружитесь, томите,
Снежинки — холодная весть...
Души моей тонкие нити,
Порвитесь, развейтесь, сгорите...

Ты, холод, мой холод, мой зимний,
В душе моей — страстное есть...
Стань, сердце, вздыхающий схимник,
Умрите, умрите, вы, гимны...

Вновь летит, летит, летит,
Звенит, и снег крутит, крутит,
Налетает вихрь
Снежных искр...
Ты виденьем, в пляске нежной
Посреди подруг
Обошла равниной снежной
Быстротечный
Бесконечный круг...

Слышу говор твой открытый,
Вижу бледные ланиты,
В ясный взор гляжу...

Всё, что не скажу,
Передам одной улыбкой...
Счастье, счастье! С нами ночь!
Ты опять тропою зыбкой
Улетаешь прочь...
Заметая, запевая,
Стан твой гибкий
Вихрем туча снеговая
Обдала,
Отняла...

И опять метель, метель
Вьет, поет, кружи'т...
Всё — виденья, всё — измены...
В снежном кубке, полном пены,
Хмель
Звенит...
Заверти, замчи,
Сердце, замолчи,
Замети девичий след —
Смерти нет!
В темном поле
Бродит свет!
Горькой доле —
Много лет...

И вот опять, опять в возвратный
Пустилась пляс...
Метель поет. Твой голос — внятный.
Ты понеслась
Опять по кругу,
Земному другу
Сверкнув на миг...

Какой это танец? Каким это светом
Ты дразнишь и ма'нишь?
В кружении этом
Когда ты устанешь?
Чьи песни? И звуки?
Чего я боюсь?
Щемящие звуки
И — вольная Русь?

И словно мечтанье, и словно круженье,
Земля убегает, вскрывается твердь,
И словно безумье, и словно мученье,
Забвенье и удаль, смятенье и смерть, —
Ты мчишься! Ты мчишься!
Ты бросила руки
Вперед...
И песня встает...
И странным сияньем сияют черты...
Уда'лая пляска!
О, песня! О, удаль! О, гибель! О, маска...
Гармоника — ты?

1 ноября 1907

9

Гармоника, гармоника!
Эй, пой, визжи и жги!
Эй, желтенькие лютики,
Весенние цветки!

Там с посвистом да с присвистом
Гуляют до зари,
Кусточки тихим шелестом
Кивают мне: смотри.

Смотрю я — руки вскинула,
В широкий пляс пошла,
Цветами всех осыпала
И в песне изошла...

Неверная, лукавая,
Коварная — пляши!
И будь навек отравою
Растраченной души!

С ума сойду, сойду с ума,
Безумствуя, люблю,
Что вся ты — ночь, и вся ты — тьма,
И вся ты — во хмелю...

Что душу отняла мою,
Отравой извела,
Что о тебе, тебе пою,
И песням нет числа!..

9 ноября 1907

10

Работай, работай, работай:
Ты будешь с уродским горбом
За долгой и честной работой,
За долгим и честным трудом.

Под праздник — другим будет сладко,
Другой твои песни споет,
С другими лихая солдатка
Пойдет, подбочась, в хоровод.

Ты знай про себя, что не хуже
Другого плясал бы — вон как!
Что мог бы стянуть и потуже
Свой золотом шитый кушак!

Что ростом и станом ты вышел
Статнее и краше других,
Что та молодица — повыше
Других молодиц удалых!
В ней сила играющей крови,
Хоть смуглые щеки бледны,
Тонки ее черные брови,
И строгие речи хмельны...

Ах, сладко, как сладко, так сладко
Работать, пока рассветет,
И знать, что лихая солдатка
Ушла за село, в хоровод!

26 октября 1907

11
И я опять затих у ног —
У ног давно и тайно милой,
Заносит вьюга на порог
Пожар метели белокрылой...

Но имя тонкое твое
Твердить мне дивно, больно, сладко...
И целовать твой шлейф украдкой,
Когда метель поет, поет...

В хмельной и злой своей темнице
Заночевало, сердце, ты,
И тихие твои ресницы
Смежили снежные цветы.

Как будто, на средине бега,
Я под метелью изнемог,
И предо мной возник из снега
Холодный, неживой цветок...

И с тайной грустью, с грустью нежной,
Как снег спадает с лепестка,
Живое имя Девы Снежной
Еще слетает с языка...

8 ноября 1907

Гамлет

Гул затих. Я вышел на подмостки. 

Прислонясь к дверному косяку, 

Я ловлю в далёком отголоске, 

Что случится на моём веку.

На меня наставлен сумрак ночи 

Тысячью биноклей на оси. 

Если только можно, Авва Отче, 

Чашу эту мимо пронеси.

Я люблю Твой замысел упрямый 

И играть согласен эту роль. 

Но сейчас идёт другая драма, 

И на этот раз меня уволь.

Но продуман распорядок действий, 

И неотвратим конец пути. 

Я один, всё тонет в фарисействе. 

Жизнь прожить - не поле перейти.

1946.  Пастернак

Ты не пленишь

Ты не пленишь. Не жди меня,

Я не вернусь туда, 

Откуда в утро злого дня 

Ушла моя звезда. 

Я для другой храню лучи 

Моих великих сил. 

Ты не пленишь меня в ночи. 

Тебя я не любил. 

Я за звездой - тебе чужой, 

Я холоден с тобой. 

В земле родной огонь живой 

Храню я для другой. 

16 марта 1902  А. Блок.

Застегни свою боль

есть такая одежда, которая вне моды, вне времени и не имеет размера, потому что подходит всем.
и каждый её хоть раз, да носил.

мне недавно подарили. называется "боль".
пришёл человек, натянул на меня через голову. чуть не задохнулась, пока он меня в неё впихивал.
кое-как засунул меня в боль, одни глаза торчали.
всё остальное боль прикрыла.
аскетичный такой наряд.

- застегнуть, - говорит, - надо.

и дёрнул вверх молнию. а я стою, рот открыв, язык высунув. он мне губы с языком и прищемил этой молнией. до сих пор разговариваю с трудом.

стою в этой боли. моргаю. говорит "иди, пройдись". я делаю шаг, другой. сложно идти, боль тяжёлая и неудобная. хуже туфель на шпильках, которые малы на два размера. а человек говорит "потанцуй".

а я ведь люблю его. человека этого. думаю - надо потанцевать, если просит.

язык прищемлённый ноет, мычу. руками-ногами дёргаю, пытаюсь изобразить танец.
я и до боли всегда неуклюже выглядела, а тут совсем посмешище.
хохочет человек, говорит:

- ты жалко выглядишь.

а я сама знаю. но ничего поделать не могу.
молнию заело, боль не снять.

он досадливо цокает и идёт к двери. я за ним плетусь, мычу, пытаюсь сказать "подожди, помоги мне снять боль". а он не понимает, что я говорю. и уходит.

я сажусь и думаю - что делать? как снять? неужели так всю жизнь теперь? только мычать и дёргаться нелепо.
заплакала.

тут заходит мой старый друг. смотрит на меня в ужасе, кричит:

- это что с тобой такое?! что такое?!

я ему в ответ, кое-как языком ворочая - мол, человек меня в боль одел и ушёл, сижу вот. мычу да плачу.

друг за голову схватился, сел рядом со мной. помолчал немного, но не бессмысленно, а как будто решал в уме задачку сложную математическую. и говорит:

- я же люблю тебя. не то что бы конкретно сейчас, а давно. но и сейчас тоже. и потом буду. и даже если ты в этой боли останешься, ты всё равно красивая. ты меня любишь?

а я ему отвечаю:

- нет.

и тут молния щёлкнула и боль с меня свалилась.

я её с пола подняла, другу протянула и говорю:

- кажется, теперь тебе придётся
носить.

(c) ананасова

part of the

когда ты в лесу, ты становишься частью леса. весь, без остатка. попал под дождь — ты часть дождя. приходит утро — часть утра. сидишь со мной — становишься частицей меня.

(с) харуки мураками

Почему время так быстро идет?

Чем старше - тем быстрее. Чем больше мы получаем впечатлений, тем медленней нам кажется течет время. Так как в детстве впечатлений мы получаем больше (потому что все в новинку), то и время тогда казалось медленней. Мы ощущаем время, как совокупность точек памяти у себя в голове. Чем больше этих точек, тем больше по ощущениям времени прошло. У взрослого же человека большинство операций, которые мы проводим за день автоматизировались и поэтому они не оставляют в памяти уже следов (мозг не запоминает то, что совершил не задумываясь(условный рефлекс и т.д.) ), а ребенок задумывается над каждым своим шагом и за день набирается много точек (впечатлений, мыслей, эмоций, чувств и т.д.)

Не время так быстро летит, а просто у нас нет воспоминаний о каждой секунде этого дня, их не запомнил мозг, потому что в эти секунды мы выполняли что-то такое, что выполняли уже много раз. Когда мы вспоминаем прошедшие дни, то создается ощущение, что они пролетели очень быстро, потому что мы не запомнили большинство единиц времени, которые прошли за эти дни. Это субъективное восприятие времени.

(c)

Моя душа жила сто тысяч лет, чтобы встретить тебя
пуcтого,
высеченного из камня

Клянусь беречь, пока мне не стукнет вечность...
Я стопчу свои ступни, я сотру свои длани
И научу всему что я знала
и отдам тебе все, что я имею

С годами, ты станешь сильнее возвышаясь над кромками льдин

Свети.
(и питай меня светом своим)

(c) АфтоGraf

Покормите птиц зимой.
Пусть со всех концов
К вам слетятся, как домой,
Стайки на крыльцо.

Не богаты их корма.
Горсть зерна нужна,
Горсть одна —
И не страшна
Будет им зима.

Сколько гибнет их — не счесть,
Видеть тяжело.
А ведь в нашем сердце есть
И для птиц тепло.

Разве можно забывать:
Улететь могли,
А остались зимовать
Заодно с людьми.

Приучите птиц в мороз
К своему окну,
Чтоб без песен не пришлось
Нам встречать весну.

1964 Александр Яшин

p.s. птиц нельзя кормить жареным, соленым, сладким, копченым и хлебом тоже нельзя!!!

"- Доктор, я болен.
- Голубчик, а чем вы больны?
- Слух мой ослаб -
Я не слышу шептанья Луны,
Хохота трав,
Бормотанья подземных корней.
Переговоры ворчливых прибрежных камней...
Нем и обычно болтливый берёзовый лист,
Птиц мне не слышно - лишь щебет какой-то и свист...
Доктор, я болен.
А может, схожу я с ума?
Зренье упало.
Я вижу лишь только дома,
Сумки, людей и автобусы, стены церквей...
Гномы исчезли!
Нет эльфов, русалок, нет фей!
Где домовой, что под лестницей жил за стеной?
Доктор, мне страшно, такое впервые со мной.
Доктор, скажите, недуг мой - он неизлечим?!
- Что Вы, голубчик, для страха не вижу причин.
Раньше, любезнейший, были серьезно больны.
Полноте, бросьте. Какие шептанья луны?..."

Наталия Филиппова.

XXIII. ПРИЗРАКИ

Шелест листьев, шёпот трав,
Переплеск речной волны,
Ропот ветра, гул дубрав,
Ровный бледный блеск Луны.

Словно в детстве предо мною,
Над речною глубиною,
Нимфы бледною гирляндой обнялись, переплелись.
Брызнут пеной, разомкнутся,
И опять плотней сожмутся,
Опускаясь, поднимаясь, на волне и вверх и вниз.

Шепчут тёмные дубравы,
Шепчут травы про забавы
Этих бледных, этих нежных обитательниц волны.
К ним из дали неизвестной
Опустился эльф чудесный,
Как на нити золотистой, на прямом луче Луны.

Выше истины земной,
Обольстительнее зла,
Эта жизнь в тиши ночной,
Эта призрачная мгла.

К.Д.Бальмонт 1895

Зацелована, околдована,
С ветром в поле когда-то обвенчана,
Вся ты словно в оковы закована,
Драгоценная моя женщина!

Не веселая, не печальная,
Словно с темного неба сошедшая,
Ты и песнь моя обручальная,
И звезда моя сумасшедшая.

Я склонюсь над твоими коленями,
Обниму их с неистовой силою,
И слезами и стихотвореньями
Обожгу тебя, горькую, милую.

Отвори мне лицо полуночное,
Дай войти в эти очи тяжелые,
В эти черные брови восточные,
В эти руки твои полуголые.

Что прибавится - не убавится,
Что не сбудется - позабудется...
Отчего же ты плачешь, красавица?
Или это мне только чудится?

Николай Заболоцкий

я тебя защищал от морозов и гроз,
от бурлящих котлов, от огня и дыма,
я тебя защищал от тех, кто хотел всерьёз,
я тебя защищал от тех, кого ты любила.
я тебя защищал от монстров и темноты,
от леса и звёзд в вечном аду горящих,
шёл вперёд, чтоб тебе было легче за мной идти,
прятал капканы и вилы в тёмный бездонный ящик.
я тебя защищал от ливней и от ветров,
от палящего солнца, от ранних его восходов,
лишь бы ты оставалась спокойна, тебе было хорошо,
я тебя защищал до последнего вздоха, седьмого пота.

я тебя защищал от всего, что в природе есть,
от людей, от животных, от того, что давно ушло,
превращал твои чувства в сухую без цвета смесь,

защищал от всего, но не понял,
что должен был -
от себя
самого.

(c) Дарттвин